Окунувшись в пространство воспоминаний, я растерялся в его просторах, тщетно пытаясь составить целостное представление об опыте своей жизни. Программа, композиция, архитектура воспоминаний не спешила поддаваться прояснению, заставляя искать иной подход. И я вдруг понял, что сначала нужно отдать долг памяти тем, кто уже перестал жить в этом мире. И прежде всего назвать их, сказав при этом главные слова по следам, сохранившимся в памяти*.

С.В. Мейен

МЕЙЕН Сергей Викторович

(1935-1987)

Память о нём озарена особым светом, ибо дружба наша выдержала испытание судным перепадом: от вершин, где повисают восторги, до глубин, где кончается понимание.

Начало было сугубо деловым: после смерти А.А. Любищева оба занялись его архивом. Я командовал разборкой, а Сергей продвигал публикации, преодолевая идеологические и бюрократические барьеры. Стиль нашей переписки того периода он охарактеризовал так: “Лаконично, строго, без лишнего трёпа и картонных эмоций, но и не сухо”.

Постепенно происходило душевное и духовное сближение. В начале 1975 года “вы” сменилось на “ты”, а имена стали обходиться без отчеств. “За 7 лет мы здорово срослись”, — признавался Сергей (29.12.78). “Понимание главного – из того, что нас объединяет”, — соглашался я (11.02.79). Бывая в Москве, я приходил к нему в ГИН, и мы часами сидели в его комнатушке, заваленной книгами, беседуя не только о делах.

В своей области науки, палеоботанике, С.В. Мейен был ведущим учёным мирового уровня. Международное признание пришло раньше академических званий, которые его так и не догнали. Он был озабочен не карьерой, а подлинной наукой в том смысле, где истина сливается с красотой и благом в целостность культуры. “Наиболее глубокая современная наука неожиданно находит в окружающем мире те основания, которые были ясны духоносным людям много веков назад”, — записал он в своей тетради 12.05.79.

В то же время Сергей понимал ограниченность научного подхода: “Наука с годами становится всё образованнее, но не становится умнее” (запись от 20.07.80). “Я глубоко убеждён, что если следующий век не будет веком возрождающейся нравственности, то человечеству хана, — заявляет он в письме к Д.А. Гранину 11.07.84. — Наука не способна вывести из экологической трясины, выправить деформированные ценности. Правда, наука может помочь разобраться во всём этом, так как она выработала отнюдь не плохие нормы подобного разбора. Правда, здесь наука скорее уже обращается в философию”.

В статье “Принцип сочувствия”, вышедшей в 1977 году (“Пути в незнаемое”, сб. 13, с. 401-430), С.В. Мейен ставит важнейшие вопросы экологии человека на пути к созданию ноосферы. Провозглашая принципиальную значимость сочувствия (соинтуиции), он отмечает, что “интуитивные представления нельзя отвергнуть с помощью математических доказательств”. На первом месте должно быть не желание переубедить оппонента, а стремление понять его.

Один из центральных тезисов С.В. Мейена: “Не существует научной идеи, ради утверждения которой можно пожертвовать достоинством хотя бы одного человека”. В то же время озабоченность собственным достоинством он считал опасной тенденцией, полагая, что она незаметно может переходить в потакание гордыне. В моих действиях, направленных на сохранение достоинства в кризисной ситуации, он увидел признаки опасного духовного заболевания и, пытаясь спасти меня от греха гордыни, написал пронзительное, обжигающее письмо, полное заботы и сострадания. А я не смог тогда уразуметь, почему понятие человеческого достоинства он готов “вычеркнуть из этического словаря”. Теперь-то догадываюсь, что такой проблемы для него не существовало как раз потому, что чувство это было присуще ему от природы, закодированное в причудливом сочетании немецких, польских и русских генов, и не нуждалось в обсуждении. Столкновение интуиций приостановило, но не прервало наших дружеских отношений.

“XXI век видится мне тёмным, жутким. Надо успеть больше оставить им добра”, — писал Сергей в письме от 29.12.78. И спешил сеять зёрна светлой парадигмы в своих книгах, статьях, лекциях. Последние годы он работал, сражаясь с наступающей болезнью. Английское издание своих “Основ палеоботаники” Сергей увидел за час до смерти. Но главную книгу, названную в мечтах “Триумф и трагедия человеческого духа”, он написать не успел.

За два месяца до конца Сергей попрощался со мной слабым движением левой руки (правой уже не владел) и, извиняясь за ранний уход, ободряюще улыбнулся.

Он был моим однокурсником, решительно опередившим всех нас на старших курсах, несмотря на то, что ещё в детстве потерял зрение в результате взрыва гранаты, оставшейся на полях войны. Первое общение с ним состоялось в сентябре 1949 года, когда нас, человек двадцать первокурсников, временно поселили в большой аудитории на третьем этаже левого крыла факультета на 10-й линии Васильевского острова. К моему удивлению, он не выглядел несчастным инвалидом: спокойно справляясь с бытовыми заботами, быстро накалывал записи лекций и столь же быстро читал их, пробегая пальцами по строчкам. Сочувствие скоро перешло в уважение. Через месяц нас расселили, и я оказался в общежитии на Охте.

Дальнейшие встречи были случайными, поскольку учились мы в разных группах. И всегда он производил впечатление энергичного, жизнерадостного человека, уверенного в правильном будущем.

Перед открытием факультета ПМ-ПУ, создаваемого по инициативе В.И. Зубова наперекор позиции декана мат-меха С.В. Валландера, Володя вызвал меня к разговору, и мы долго беседовали с ним, гуляя по Университетской набережной около Главного здания. Отношения с С.В. Валландером у меня тогда были непростыми, но неизменно уважительными, и Володя не стал посвящать меня в грядущие перемены и приглашать к переходу.

Будучи председателем Учёного совета своего факультета, В.И. Зубов на защитах диссертаций нередко останавливал хвалебные отзывы, разрешая высказываться только критикам. Решительность, уверенность его действий создавали впечатление о дальновидении. Мощная индивидуальная парадигма, бывало, входила в противоречия с общепринятыми правилами игры. Но я не знаю случая, когда его напористость привела бы к подавлению других людей.

Крупный талант В.И. Зубова проявился не только в науке, где ему принадлежит авторство 30 монографий. В 2000 году вышла его книга “Стихотворения. Сонеты. Завет ушедших поколений”, в ней есть такое стихотворение:

На одной из последних традиционных встреч однокурсников Володя рассказал некоторые факты из истории своей фамилии, о которых раньше по известным причинам умалчивал. И стало понятно, что его талант не случаен: ему было что наследовать. Не поскупился он и на своих наследников. Вместе с женой Александрой Фёдоровной (однокурсницей Шурой Хитриной) они вырастили 6 детей и имеют уже около 20 внуков.

К 70 годам у Володи Зубова не выдержало сердце, и 50-летие нашего выпуска мат-меха мы отмечали без него. В нашей памяти он остаётся как выдающийся человек большой жизненной силы, мужества и талантов.

Нас соединил А.А. Любищев, назвав (в письме от 29.11.70) своими душеприказчиками. После его смерти мы съездили в Ульяновск (взяв ещё С.В. Мейена), ознакомились с Архивом и вступили в интенсивную переписку по всем вопросам, связанным с творческим наследием
А.А. Любищева. Общие заботы быстро сплотили нас в действенную команду.

Я тогда ещё не знал, что Юлий Шрейдер уже в студенческие годы слыл вундеркиндом и “академики здоровались с ним за руку” (Р.С. Гиляревский), но очень скоро мог бы подтвердить выдающиеся способности этого удивительного человека. Он думал и действовал с поразительной быстротой и точностью. “Безнравственно любое ограничение разума”, — вот его понимание сути Любищева, которое, по признанию П.Г. Светлова, “глубже, ярче и правильнее, чем остальные”. Опираясь на свой авторитет в издательских кругах, Юлий Анатольевич энергично продвигал в печать работы Любищева, изобретательно обходя цензурные рогатки.

В ходе этой работы, сопровождавшейся как успехами, так и неудачами, появлялись интересные идеи, которые тут же подвергались критическому обсуждению. В 1977 году, прочитав статью Шрейдера “Человеческая сторона науки”, я написал: “Преодоление разделённости науки и этики, науки и эстетики – замечательно! Но я охотно иду за Линником в неудовлетворённости дихотомией. Набор диад просится к упорядочению. Например, в виде сторон многогранника. Тем самым можно преодолеть недостаточность одномерных диадных схем и выйти к многомерному синтезу. Первый шаг на этом пути – трихотомия, триады”. И предложил несколько примеров, в которых появилась подходящая смысловая ниша для понятия парадигмы. Оценив плодотворность триадических структур, Юлий набросал эскиз двухярусной триады, включающей Святую Троицу, и отметил: “Здесь работает не только иерархия, но и гомология”.

Однако в дальнейшем наши пути в осмыслении триад стали расходиться. Я видел в них синтезирующую структуру грядущей парадигмы. А Юлик, ощущая “интересный толчок к неаристотелевскому мышлению и, быть может, негегелевской диалектике” (14.04.78) и признавая, что “замах очень велик” (18.09.78), отказывался “признать превосходство “триадного мышления” над высочайшей культурной традицией Европы” (18.05.83). “Ты рассматриваешь трихотомию как некую очевидную операцию, имеющую всеобщий смысл. Я этого смысла не усматриваю, — писал он. — Наши парадигмы несоизмеримы” (14.08.83).

Видя во мне идеологического противника, Юлик дружески взывал: “Я хотел бы бороться за тебя против твоей идеологии” (22.05.83). И не сумев меня переубедить, признал: “Ты отстаиваешь свою независимость от моих суждений, но не навязываешь мне “триадность” как условие моего спасения. На свою независимость ты безусловно имеешь право, и я умолкаю. Живи в своих триадах, может быть, в этом и состоит промысел, чтобы тебе на личном опыте проверить этот путь. Храни тебя Господь!” (28.09.83).

Но триады продолжали искушать Юлика. “Я подумал об одной правоте твоей фундаментальной триады рацио-эмоцио-интуицио, — пишет он 28.05.84. — Общение наше, видимо, идёт по этим трём сферам. Конечно, это идеал, когда есть рациональное понимание, взаимная симпатия и совместное видение. Это высший уровень общения… Наш с тобой случай – на рациональном уровне общение почти потеряно, интуиции у нас очень разные, но моя симпатия к тебе остаётся… Когда я нахожу аргумент в твою пользу, я стараюсь тебе его тут же сообщить. Может быть, это рассуждение покажет тебе, что всё же стремлюсь тебя понять, хотя и не могу принять твою картину мира”.

Наши разногласия не поссорили нас, а наоборот, удивительным образом сблизили и укрепили нашу дружбу. “У меня есть одно сверхрациональное ощущение – это ощущение мистической связи с тобой”,— пишет Юлик 12.08.83. А 24.10.90 добавляет: “Мы всё-таки сильно вжились друг в друга, и мне без тебя чего-то недостаёт”. И ещё через 7 лет: “Я рад, что мы снова действуем в одной упряжке, хотя и покусываем друг друга, — это признак жизненной силы обоих” (27.09.97). “Мне кажется, что триады – категория скорее онтологическая, нежели логическая”, — подводит он итог нашему спору в своём последнем письме (05.06.98).

В моём архиве сохранилось 245 писем Ю.А. Шрейдера. Число его публикаций приближалось к 800. Он писал стихи, переводил В. Шекспира и Г.К. Честертона. Будучи кандидатом физ.-мат. наук, Шрейдер защитил в 1981 году докторскую диссертацию по философии. В субъективных “Заметках о философии” Юлик писал: “Философия прокладывает необходимый мостик через пропасть между наукой и религией… Наука – это сфера конечного, догматизируемая в своём отрыве от трансцендентального. Догмат самодостаточности конечного даже не осознаётся как догмат, а представляется великим освобождением науки. Религия – это постижение бесконечного. То, что внутри науки кажется освобождением, философия осознаёт как порабощение… Философия – это высвобождение духа. Наука – взнуздание духа. Религия – стяжание духа”.

В 1984 Ю.А. Шрейдер был исключён из КПСС за принадлежность к католической общине. “Наверное, этот удар по мне пришёлся вовремя, а то я неприлично выделялся своим благополучием”, — такова была его реакция (23.06.84).

18 июня 1998 года я забежал к нему на минутку, куда-то спеша. Он тоже торопился, но мы просидели часа два, отодвинув все дела. Видимо, чувствовали, что прощаемся. 24 августа его нашли стоящим на коленях, как если бы он молился. “В сущности, я жду от Бога одного чуда – преображения моей смерти в радостный акт встречи с Ним”, — предсказал Юлик 29.04.77.

* Публикуем три отрывка из пока ещё не напечатанной книги воспоминаний Рэма Георгиевича Баранцева, доктора физ.-мат. наук, профессора СПбГУ.