Рис. Насти Зебницкой

Их ни с кем не спутаешь, немногословных и жизнестойких сибирячек Валентина Распутина. Словно не из-под пера, а из-под резца явились они на белый свет: старуха Анна из “Последнего срока”, Дарья из “Прощания с Матёрой”, Настёна из “Живи и помни”, Василиса из “Василия и Василисы”, Тамара Ивановна из “Дочери Ивана, матери Ивана”, Пашута из рассказа “В ту же землю”… Все они разные, все наособицу, но авторская мысль, а главное, авторская боль и тревога ваяют жёсткие и яркие черты единого, узнаваемого с полуслова характера. Дочь, жена, мать, бабушка – она везде одна. Не советская, не перестроечная – русская.

Русская жена всех времен.

Вот Настёна Гуськова принимает своего мужа, бежавшего с войны незадолго до великой Победы. Принимает без рассуждений и комплексов: ну что ж, судьба так сложилась. “Жизнь не одёжка, её десять раз не примерять… Когда всё хорошо, легко быть вместе. Надо быть вместе, когда плохо – вот для чего люди сходятся”. Характер Настёны война особо не изменила, он просто закалился в испытаниях, обрёл завершённые черты. Изумлённый Андрей Гуськов прозревает запоздало: “Эх, Настёна, Настёна! Тебе бы не меня, а кого другого… ты же вон какая!” А она, может, мысленно и хотела другую судьбу, но… “другая у других. А эта – моя. И я о ней не пожалею”.

Как раз сила и цельность её натуры, неспособность размениваться и мельчить неумолимо приводит к осознанию того, что Андрей перешагнул порог непересекаемый. Пожалеть его, может, и пожалеют, а простить – не простят: горе народное не дозволит. Не простят Гуськова люди, потерявшие таких же, как он, отцов и братьев, мужей и сыновей. Настёна не философствует, она до всего доходит сердцем, и голос его подводит её саму к роковому шагу. Выдать мужа властям она никогда не выдаст. Но и жить т а к не сможет, потому что цена этой жизни – не страх даже, а вина непомерная. Ведь она вину Андрея берёт на себя, судьбу его делит. А как ей с таким-то грузом дитя рожать-воспитывать? Что ему, ребёнку своему, передать в наследство? Вопрос не праздный.

Любит ли Василиса своего Василия? А если да, то мыслимо ли отселить мужа родного на тридцать лет в амбар из-за того, что покуражился над нею во хмелю? Да, напугал, до выкидыша довёл, но ведь таких историй в российских семьях, увы, немеряно. Ведь не со зла довёл, сдуру… Миллионы баб терпят и прощают, а Василиса чем лучше?

Всё так. Да только вспоминается история другой женщины, жившей в Сибири за полтора столетия до Василисы. Женщины, которая встала на колени перед своим мужем, когда он выступил в защиту рабов; и сухо обронила, когда он заговорил на языке этих рабов, пытаясь встать на один с ними уровень: “Вы говорите на языке простонародья, князь!” Кто упрекнёт в гордыне Марию Волконскую? Благородство поступков и высота помыслов выделяли её даже среди декабристов, которые сами были людьми незаурядными. В любой лачуге, любом каземате она оставалась княгиней. Не дворянкой-аристократкой – просто самой собой.

Дарья из “Прощания с Матёрой”… Как созвучно нашему времени её горькое откровение, выплеснувшееся 30 лет назад, в другой как будто стране, в другую эпоху: “Нонче свет пополам переломился: евон чё деется! И по нам переломился, по старикам… ни туды мы, ни сюды… Не приведи Господь! Оно, может, по нам маленько и видать, как в ранешное время были люди, дак ить никто назад себя не смотрит. Все сломя голову вперёд бегут…”

Всех-то она жалеет, “христовеньких”, а саму себя укоряет: не ушла вовремя, зажилась. Пережить своё время, потерять самый смысл существования на земле – страшен этот русский вариант Наройямы… Впрочем, Дарья-то этот смысл не теряет, помня слова отца: “Ты много на себя не бери. А возьми-ка ты на себя самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть”.

И внуку своему она передаёт то, что от родителей взяла: “В ком душа, в том и Бог, парень. И хошь не верь, хошь изневерься ты, а он в тебе же и есть. Не в небе. А более того – человека в тебе держит. Чтоб человеком ты родился и человеком остался… А кто душу вытравил – тот не человек, не-ет! Ну дак без неё-то легче… Никто в тебе не заноет, не заболит. Не спросит никто…”

Уходит Матёра под воду, уходит с погостом и с Хозяином острова, уходит со старухами и мальчиком Коляней, уходит с Богодулом, “деклассированным элементом”, а по сути – юродивым, из тех, кто во все времена – заноза в указующем персте власти…

Память имени, рода, родины – тоже сквозная болевая тема в любой повести Валентина Распутина, любом его рассказе. И женщине отведена тут роль особая. Если муж достался ей слабый, то уж силу и мудрость отца она помнит и сыну её передаст. Любой ценой – счастья своего, свободы, самой жизни – будет держать эту связь времён. Может, в войну так радисты на передовой держали связь – зажав оборванный провод в зубах и принимая смерть.

Тамара Ивановна – дочь Ивана и мать Ивана – именно из таких женщин. Мужа своего Анатолия она любит. А что его не любить? – добрый, работящий, всё в дом, всё для семьи. А то, что в решительные минуты теряется, так где их наберёшься, сильных мужиков? На войне самый цвет повыкосило, в перестроечное лихолетье добрало остатки. Растерялись мужички, засуетились, не находя окрест вожаков. Кто душу не “вытравил”, говоря словами Дарьи, тому жизнь мукой стала. Вот и Анатолий изводится “чёрной немочью”, понимая, что жена, не дождавшись от него мужского поступка, решается сама отомстить насильнику дочери. Изводится сознанием бессилия своего, жалостью к себе самому, но эта жалость и есть жизнь, за которую он хватается.

Дёмин, друг Анатолия, приводит старика-бомжа, “невинно-порочного, отталкивающего и одновременно притягивающего”. И задаётся вопросом, “как может быть, чтобы человеку надо, чтобы в нём не было человека”? “Может, – отвечает старик, разомлевший от дармовой выпивки и закуски. – Ты вот заинтересован, чтобы перед тобой сидел дурак. Так и другие заинтересованы. Дураком и управлять много ума не надо. Подсунь ему в телевизоре, прямо сказать, права человека, а корку хлеба в натуре подсунуть забудь – ему и этого по гроб жизни хватит”. И этот же старик, заявляющий, что стреляла Тамара Ивановна в насильника дочери зря, выносит приговор России: наша песенка спета. “Иссякли. Были, шумели и все вышли. Хоть Сталина зови, хоть Петра… Человек старится, и народ старится. Слабнет и переливается в другой народ. Закон природы”.

“Это закон потери лица”, – спокойно парирует Иван-младший, которого Дёмин призывает к участию в споре. Иван, ради которого, может, и пошла Тамара Ивановна на отчаянный шаг. Ведь стреляла она не в “лицо кавказской национальности”, она вообще не в человека стреляла, а во вседозволенность, в обнаглевшую, страх потерявшую тьму. Чтобы запнулась вся нежить и нечисть, задумалась, что не всех можно купить и запугать.

И сын Иван понимает этот урок и принимает его: “Ты слышал, – говорит он как можно спокойнее нагловатому, но трусоватому соседу по даче, – недавно одна женщина прямо в прокуратуре пристрелила… такого же налётчика, как ты? Это моя мать”. И на растерянный вопль “налётчика”: “Щенок! Ты ещё пугать меня!..” – ответствует: “Этот щенок тоже умеет кусаться больно”.

Голос нового поколения... Как он важен в духовном пространстве распутинских повестей!

Где же искать спасения, чем успокоить сердце сейчас? Когда детей нечем кормить, а родителей не на что хоронить, как Пашуте? Как ей проводить в последний путь родную мать, с чем ей на этой земле оставаться, какой силой превозмогать нежелание жить и видеть то, что вокруг творится? И она, выходит, зажилась, как старуха Дарья, хотя по возрасту намного моложе её? А ведь Пашута той же кремневой породы, что и Тамара Ивановна. Так же умеет всё рассчитать и принять решение, от которого не отступит. И мать она похоронит. А дальше?.. А дальше – жить будет. Ради внучки Таньки, которая хоть и не родная кровь, да душа родная. Которая всё понимает сердцем – и верно понимает. Не испугается, не отречётся, не отступится. Потому что жалеет и любит Пашуту.

Вот он, сокровенный нерв всех распутинских произведений: верность любви и памяти. Самое неразменное, предел всех пределов.

Именно любовь и память, родовыми корнями перевитые, то наследие, которое женщинами передаётся детям – отрокам. И самое главное – принимается: юным Иваном, сыном Тамары Ивановны, Саней, героем рассказа “Век живи – век люби”, внучкой Пашуты. Может, немного их. Но как сказал тот же Иван-младший: много и не надо.

Может, такие, как он, возмужав, спасут-вызволят девочку Катю из рассказа “Нежданно-негаданно”. Это почти сказочный образ печальной и светлой Красоты Несказанной, которая, ненадолго оттаяв у добрых людей, уходит безропотной пленницей к разыскавшим её “хозяевам жизни”. Уходит не потому даже, что их боится – она боится за Сеню и Галю, давших ей приют. А ведь в глазах ребёнка – самое верное отражение взрослого человека. Обманувший дитя – плюёт в свой собственный образ. Погубивший его – вдребезги разбивает зеркало, где последний раз видел себя человеком. Ибо глазами слабых и малых в душу нам смотрит Вселенная, проверяя на зрелость.