Всего этого у художника было предостаточно. Он не только сам летал в своём творчестве, и персонажи его запоминающихся полотен парили в небесах от теснящего грудь восторга, но и зрители, соприкасаясь с шагаловскими картинами, от радостного обаяния мастера ощущали настойчивое желание взмыть ввысь.

Раньше и лучше всех Шагала поняли поэты. Француз Блез Сандрар назвал его лучшим колористом своего времени. Маяковский, каламбуря, мечтал, чтобы каждый “шагал, как Шагал”.

Талантливый художественный критик и театровед советского периода Борис Исаакович Зингерман признаётся, что анализировать искусство Марка Шагала очень трудно. Его легко полюбить, но почти невозможно объяснить. Живопись художника полна поэтических иносказаний, символов и метафор. Подкупает алхимия его колоризма, объединяющая фантазию и реальность, а сюжеты и композиция его картин захватывают небо и землю.

Так кто же ты, Марк Шагал? Он из Витебска – это, пожалуй, самый исчерпывающий ответ – из города своего детства, который позже превратился для живописца в образ чудесной манящей Мечты…

Он участвовал в двух революциях: одна должна была преобразить искусство, другая – изменить мир. Его картины 1917 года окрылены чувством безграничной свободы. Комиссаря в Витебске по мандату Луначарского, он мечтает основать в родном городе художественный музей и превратить его провинциальных обывателей в художников. Под Москвой, в Малаховке, он приобщает к миру искусства голодных беспризорников. Его первоначальные искания в области цвета свидетельствовали о поразительной интенсивности внутренней жизни и о высочайшем накале темперамента!..

С 1910 по 1914 годы художник в Париже осваивал поразившие его закономерности кубизма, только что открытые Пикассо. И он идёт дальше, смело расширяет свою цветовую гамму, выходя за пределы колорита, и, сам того не осознавая, создаёт ещё одно никому не ведомое течение, которое проницательный Аполлинер, французский поэт, окрестил “сверхнатуральным”, в какой-то мере предвосхищая более позднее название этого художественного феномена: “сюрреализм”. Но Шагалу было мало дела до тех или иных течений – он творил! – и поражал всех своим воображением, свободным и диким.

Через три года, в незабываемом семнадцатом, появился “Человек, шагающий над городом” (“Вперёд”), одна из самых победных вещей художника, которая может служить – и служит – эмблемой его искусства. Вот где Шагал шагалит так шагалит! (См. на первой полосе. — О.А.)

На фоне сияющего, как море, синего неба, до краёв заливающего всё видимое пространство, через весь город, поверх города, над зелёной козой, зелёными домиками и серыми заборами шагает-летит, делая в воздухе немыслимый шпагат, распластавшись по всей диагонали картины и всё равно в ней не умещаясь, молодой человек в светлом праздничном эстрадном костюме. У него длинные романтические баки, завитой артистический хохол и бант на шее. Он взволнован какой-то важной вестью и должен скорее прокричать её городу и миру. Как типичны для революции Октября пьянящие воздухоплавательные настроения – хотели сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор!..

Как показала жизнь, пафос ожидания нового мира был неистребим в художнике, но он не мог не видеть, что надежды на обновлённую Россию, как он представлял её себе, тают, – и Шагал уезжает в Париж…

Что его всегда спасало, удерживая на краю засасывающей воронки трагичных превратностей жизни? Не уходящее, не убывающее восхищение красотой мира, которую видел в тихих витебских улицах, в Покровском соборе, Соборе Парижской Богоматери, Эйфелевой башне, букете цветов, лошадке, запряжённой в сани… Но настоящим психологическим автопортретом стал Витебск – столько раз запечатлённый! По витебским пейзажам можно судить, какое у художника было настроение и что он за человек.

Полёт у Шагала – самое сильное проявление чувств, которое обуревает его героев. И что самое поразительное, полётные настроения картин строятся на, казалось бы, обыденной жизни, повседневном домашнем обиходе, понятом художником как ритуал, совершаемый перед лицом людей и Бога. Да, полотна живописца рождаются из обыденной повседневности, но в сакральном её значении. Для него священна жизнь, дарованная человеку. Она сама есть божественное чудо – в ней присутствует тайна, чувство причастности к высшим сферам. И проживая жизнь деятельно и радостно – человек священнодействует.

Марк Шагал. "России, ослам и другим"

Показательна странная на первый взгляд картина мастера “России, ослам и другим” в тёмных, с красными и зелёными всполохами тонах. В ночном небе Витебска носится оголтелая простоволосая баба с подойником в руках, голова у неё оторвалась от туловища и летает сама по себе – крестьянка спешит к своей недоенной корове. На других полотнах дирижёр, скрипач изображены с отделившимися от шеи, “унесёнными ветром” вдохновения, высоко взлетающими головами… Все они в экстазе, и мысли и чувства их витают в облаках. Или молодая чета победно парит над городом – влюблённые ног под собой не чуют, в душе у них выросли крылья.

По Шагалу, земной, обыденный, посюсторонний мир получает оправдание, когда сочетается с синими небесами, тогда ему можно умиляться – лишь в этом случае он переносим. Поэтому земной, пронизанный бытом мир у Шагала сопряжён с верхним, небесным миром – небо и земля связаны невидимыми, крепчайшими узами. Потому и возникает возможность полётов!

Тонкая лиричность художника позволила ему приоткрыть завесу над вечной тайной любви между мужчиной и женщиной. “Зелёные любовники” — удивительное творение интуитивных прозрений Шагала. Появившаяся из-под кисти мастера около 1915 года, эта картина, неописуемая по переливчатости цветов, была подарена автором Абраму Эфросу, одному из строителей советской художественной культуры. Вспоминают его студенты – для них, навещавших своего безработного профессора после того, как его вышвырнули из ГИТИСа, шагаловские любовники были посланцами какого-то иного мира. Ограждённые магическим кругом страсти, “Зелёные любовники” наполняли сумрачную комнату Эфроса струящимся светом надежды и гордости, защищая своего хозяина от всего вульгарного, низкого и злобного, что грозило разрушить его душу и посягало на его жизнь.

Как всегда, Шагал сделал наглядной словесную метафору названия полотна. Магический, с огненными всполохами и бликами фиолетово-синий круг, тончайшая, волшебно светящаяся красочная среда в самом деле окружает и защищает головы влюблённых. Точно так же тела их, летающих в небесной синеве, автор окружает красным облаком – недосягаемая для других, неприкосновенная среда, она принадлежит влюблённым и никому больше…

После того как художник лишился Витебска и Москвы и перестал испытывать то, что иначе не назовёшь, как революционный подъём, не утратив при этом радости бытия, его полёты приобрели другой характер – не лишились праздничности, но потеряли ликующее победное звучание.

Мало того, что Шагал никогда не мог забыть Россию – Витебск, покосившиеся разноцветные дома, деревянные заборы, петухов и коз на глухих провинциальных улицах, своих земляков, – он никогда не мог забыть революцию. Романтические мечты и надежды, которые она пробудила в нём ещё до того, как свершилась, не исчезли в его душе, а прекрасные, мирные картины праздничной, освобождённой и гармоничной жизни, цветущей, укоренённой в земле и витающей в небесах, никогда не тускнели в его воображении. Об этом можно судить по сочинениям на библейские темы и по его театральным работам сороковых годов. Фантастические балетные декорации и костюмы, графические, живописные, гобеленные и мозаичные переложения библейских мифов – шагаловские “воспоминания о будущем”. Художник защищается ими от личных утрат (спасаясь в Америке от немецкого нашествия, он теряет Беллу, свою любимую жену) и жестоких гримас исторической реальности.

Марк Шагал. "Вхождение Давида в Иерусалим" (фрагмент)

Его гуманистическая утопия – чувство освобождения, праздничное и гармоничное мироощущение – иногда теряла в силе, настойчивости и масштабах, но никогда не изменяла своему темпераменту и лиризму. И в глазах европейской публики он постепенно становился одним из самых популярных творцов, а в глазах знатоков, искушённых в новом искусстве, — непогрешимым мэтром, одним из основателей и корифеев парижской школы. Его приглашают в собор Цюриха, синагогу Иерусалима и другие города мира создавать алтарные витражи, им расписан плафон Парижской Гранд-Опера…

Неподражаемые иллюстрации Шагала к гоголевским “Мёртвым душам” — итог долгих размышлений о России, в которую он не устаёт вглядываться из волшебного парижского далека. Он верит в Россию.

Вера в Россию. Любовь к России. Тревога за Россию. Вот чувства, окутывающие витебские сюжеты Марка Шагала в 30-х и 40-х годах. Мистический свет образа Витебска отражается во всём его творчестве. И в библейском цикле мастера легко узнаваемы постоянные герои шагаловской живописи. В картине “Песнь Песней” роль царя Соломона и Суламифи предназначается Шагалу и Белле. Под ними Иерусалим, обнесённый высокими крепостными стенами, — однако отражением, маревом, перевёрнутой тенью древнего города, распластанной на земле, оказывается всё тот же Витебск с его покосившимися домами и православной деревянной церковью, тут же бредёт, вниз головой, российский старичок с клюкой в руке и торбой за плечами. На другой иллюстрации к Библии Витебск стоит на холме крышами вверх, как ему и положено, — живая реальность, а не воспоминания о когда-то существовавшем…

Библия для Шагала – не религиозная книга с каноническим текстом, но постоянный источник поэтического вдохновения, такой же неиссякаемый, как Витебск.

Библейские сюжеты художника, которыми он украсил католические храмы, синагоги и общественные здания во многих странах, — это его поэтическое завещание, последний торжествующий взрыв творческой энергии, получивший новую сюжетную опору. Это его гуманистическая утопия – откровение Шагала.

Когда-то давно, ещё до Первой мировой, он в витебских нищих узрел душу и стать библейских пророков. Теперь же в арабских пастухах, пророках, поэтах и царях узнал своих витебских земляков, заброшенных в достославные времена, когда человеческая жизнь исполнена чудесами, а до неба, до Бога рукой подать…

Лирическая утопия художника завершается в двух эпических сюжетах: “Исход” и “Вхождение Давида в Иерусалим”. Изображая в “Исходе” толпу, вдохновлённую Моисеем, охваченную единым порывом, устремлённую вперёд и ввысь – прочь от рабского прошлого, художник как бы подводит итог своим воспоминаниям о русской революции и двух мировых войнах.

Вхождение Давида в Иерусалим ознаменовано народным гуляньем. Спасённые граждане древнего города в витебских пиджачных парах и картузах лихо откалывают коленца под звуки арфических струн, которые перебирает поэт-герой. В библейских вещах мастера его старая любовь к людям, объединённым общей вдохновляющей идеей, общим порывом, заявила о себе свежо и мощно.