Первый вопрос, который мне хотелось обсудить, — это “онтологический принцип неполноты бытия”. Допущение небытия, внебытия, инобытия снимало бы нажим вопроса, но меня это не устраивало. Можно было бы также увидеть ответ в том, что “творение продолжается”. Но мне казалось, что М.К. Мамардашвили имел в виду неполноту бытия как таковую. И тогда смысл этого принципа становится мучительно загадочным. Для меня эта загадка смыкалась с проблемой открытости, допускающей наличие неконтролируемых источников знания.

Карен Араевич, выслушав мои соображения, отметил, что философская категория бытия нагружена богатой традицией, которую надо учесть. Открыв “Новую философскую энциклопедию”, я обнаружил различное понимание бытия у греков и в Библии. Обратил внимание на известных классиков. Августин: Бытие – первая ипостась, т.е. Бог-Отец; Бог-Сын есть знание, а Бог-Дух Святой – Любовь. Фома Аквинат: В вещи столько бытия, сколько в ней актуальности. Лейбниц: Бытие и истина не могут быть познаны посредством чувств. А у Хайдеггера сама постановка вопроса о бытии имеет триединую структуру (Gefragtes-Befragtes-Erfragtes), предопределяя последующее разветвление ответа.

Во время поездки в Цюрих, пока Свасьян читал лекцию, я посмотрел работу Р. Штейнера, в которой автор подчёркивает важность состояния непосредственной данности как исходной точки теории познания. Сие меня ободрило, так как в отсутствии систематического философского образования позволяло видеть не только недостаток. Рассуждая об этом, я сознался себе, что обычно сохраняю свою непосредственность вплоть до наивности и предстаю перед людьми, как безнадёжный “лох”, беззащитный против “критических” инсинуаций и вместе с тем неуязвимый для них. Однако Свасьян отрезвил, сказав, что существуют разные уровни непосредственности.

Не смущаясь своим варварским уровнем, я продолжал мысленный поиск, рассуждая путём итераций. Итак, если допускать существование бытия, не охваченного мыслью, то можно говорить о неполноте мыслимого бытия. Нет, лучше так: Существует Вселенная, которую мы постепенно осваиваем мыслью, расширяя бытие (реальность). Или ещё точнее: Вселенная осознаёт себя через человека, становясь тем самым бытием; и это процесс не раскрытия готовой Вселенной, а процесс её становления. И если действительность есть актуально наличное бытие, то мир становится действительностью в ходе осмысления его человеком. Происходит осуществление сущности. Этот мой вывод Свасьян “стерпел”.

Второй вопрос возник неожиданно, когда я упомянул “принцип дополнительности”, а Свасьян, к моему удивлению, его “не подхватил”. Объясняя свою позицию, Карен Араевич сказал, что стороны оппозиции “умный-глупый” для него не взаимодополнительны, потому что он предпочитает иметь дело с умным. Мне стало ясно, что диады “хорошо-плохо”, “добро-зло” тоже выглядят для него скорее вертикально, чем горизонтально. Уход от рядоположенности снимал вопрос о дополнительности. Мне, однако, вспомнились слова одного старика: “Солнышко-то всем светит одинаково”. Но для продолжения дискуссии такого аргумента было недостаточно. Я чувствовал ещё, что в стремлении к определённости заметно уступаю Свасьяну. Его представление о правильном мироустройстве было более упорядоченным. Запомнилось, как искренне он восхищался организацией городского хозяйства в прогулках по Базелю.

В поисках дальнейшего понимания я пришёл к выводу, что наше расхождение обусловлено разными позициями: моя была больше онтологической, его – аксиологической. Подтверждение этому я нахожу в его обострённом восприятии социальных бедствий в России и Европе, в решительном предпочтении Г. Шпета Н. Бердяеву, в уверенно высокой оценке детективов А.В. Афанасьева. Просматривая книгу Г. Шпета “История как проблема логики”, я обратил внимание на эпиграф предисловия академика Мясникова: “Писатель, если только он – волна, а океан – Россия, не может быть не возмущён, когда возмущена стихия” (Я. Полонский), и сказал, что этот эпиграф подошёл бы и к деятельности Свасьяна, с чем он согласился. Себя же я увидел не столько волной, сколько корабликом, и с горечью осознал, что не спешу первым “выходить на площадь” (вспоминая А. Галича), хотя с друзьями солидарен и делу верен. Судьба пока меня хранила (как Пушкина – 14 декабря 1825 года), но недостаточность онтологической позиции становится всё более вызывающей. Жизнь взывает к аксиологии, к избирательности, к деятельному осуществлению сущности.

Третий вопрос, готовый заранее, относился к пониманию слов “по образу и подобию”. Мне казалось, что первое слово взывает к образованию, формированию образа мира; второе обязывает к уподоблению, приближению к Творцу. И тогда Бог видится как асимптотическая бесконечность. Дискуссия по этому вопросу не возникла, должно быть, потому, что моя позиция здесь вряд ли существенно расходилась с учением Р. Штейнера.

О Штейнере мы говорили во время посещения Гётеанума при поездке в Дорнах. Всё, что я слышал и видел, заставляет с уважением и почтением относиться к этому удивительному человеку и его учению. Над рабочим столом Свасьяна висят также портреты Гёте, Вл. Соловьёва, Ницше, А. Белого. Его квартира наполнена философской литературой на русском и немецком языках. И вызывает глубокое уважение сам поразительный факт, что этот человек сумел в современной Европе зарабатывать на жизнь лекциями по философии, причём не на родном языке. Блестящий стиль его книг, написанных на русском, сразил меня в 1984 году, когда и началась наша переписка, приведшая к этой встрече через 23 года. “Аутизм дискурса” нам не грозил, благодаря существенному различию в уровнях философствования. И мячик моей неотвязной игры в поиск понимания тоже оставался на поле общения, избежав аута.

Рэм БАРАНЦЕВ, г. Санкт-Петербург.