В ПОМОЩЬ участникам конкурса «Победная весть Красоты» — мы знакомим вас с книгой Л.В. Шапошниковой «Тернистый путь Красоты», печатая из неё отрывок 

НА БЕРЕГАХ ИНЫХ МИРОВ

На пороге Каунасской галереи М.К. Чюрлёниса стояла пожилая женщи­на, чуть полноватая, с седыми, стянутыми в пучок волосами и добры­ми улыбчивыми глазами.

— Добро пожаловать, — сказала она и приоткрыла тяжёлую дверь. Я вошла, ещё не подозревая о том странном, волшебном мире, который затаился в то воскресное утро за этой дверью.

Вспыхнул свет в полутёмном вестибюле, женщина сделала приглашающий жест. Её звали Валерией Константинов­ной Чюрлёните-Каружене, она была родной сестрой Чюрлёниса и хранительни­цей наследия своего гениального брата. Она повела меня по гулким пустым за­лам. В воскресенье галерея не работала, и мы были только вдвоём.

До моей поездки в Каунас о Чюрлёнисе я ничего толком не знала, а только слышала. Но сама информация была расплывчатой, неопределённой и во многом противоречивой. В те годы имя художника как бы находилось под запретом: с од­ной стороны, его существование признавалось, с другой же — писать и говорить о нём свободно не разрешалось. И было не совсем ясно — кто наложил эти запреты, кто поставил тесные границы колючего непризнания его имени. Но, тем не менее, галерея его существовала и, как неприступная крепость, стояла в центре Каунаса, пропуская через свои тяжёлые двери сотни заинтересованных зрителей.

Мы шли с Валерией Константиновной от зала к залу, она подводила меня к картинам, которые по каким-то своим соображениям считала значительными или выдающимися, рассказывала об истории их создания, вспоминала о брате, каким она его видела и знала. Но со мной происходило что-то непонятное. Я становилась всё более и более рассеянной и ловила себя на том, что какие-то слова и фразы проходят мимо меня. На картинах Чюрлёниса раскрывался странный, никогда не виданный мною мир. Он завораживал меня, втягивал в себя, звучал какими-то не­здешними аккордами, будил в моей душе что-то пугающе неведомое. Этот мир был одновременно здешним и нездешним, земным и неземным. В нём как бы сошлись различные измерения, которые взаимопроникали друг в друга своими узнаваемы­ми и неузнаваемыми формами. И всё это как бы входило в меня, и там, во мне, начинался сложный и таинственный процесс какого-то волшебного творчества, которое выплёскивалось за пределы моего сознания, но в то же время и подчиня­лось ему. От этого неведомого ранее мне ощущения становилось легко, и казалось, какая-то моя часть, стремясь оторваться от земли, устремлялась туда, где за исчеза­ющей твердью плотной материи парили картины-миры, созданные то ли челове­ком, то ли каким-то нездешним волшебником.

М. Чюрлёнис. «Вечность»

Валерия Константиновна в какой-то момент пристально посмотрела на меня и спросила:

—  Что-то происходит?

— Да. — И я рассказала ей о своих ощущениях.

Она молча коснулась моей руки, и я почувствовала лёгкое и тёплое пожа­тие.

Я помню его до сих пор. Ибо это была рука той, которая собрала и спасла наследие своего великого брата в самых, можно сказать, невероятных условиях. Это она, тогда ещё почти девочка, в 1918 году проехала из Литвы через разорён­ную и пылавшую Россию в Москву, чтобы забрать картины последней персо­нальной выставки брата, состоявшейся там в 1916 году. Она добилась приёма у В.И. Ленина, у которого в это время было много других важных дел. Владимир Ильич счёл возможным принять сестру художника лично. Он заинтересовался картинами Чюрлёниса, распорядился выполнить просьбу Валерии Констан­тиновны и вернуть картины в Литву. Как добирались эти картины на родину Чюрлёниса в то смутное и грозное время, это уже другой сюжет. Поезда ходили нерегулярно, их грабили и нередко пускали под откос. Но Валерия Константи­новна довезла все картины в целости и сохранности. Это она после Великой Отечественной войны добилась, чтобы в Каунасе построили галерею для кар­тин брата. Несмотря на идеологические запреты и традиционную критику («чуждое искусство», «чуждый художник» и т.д.), Литва признала своего худож­ника, и в этом огромная заслуга Валерии Константиновны. Примером своей подвижнической жизни она доказала, что только от самих людей, от каждого человека зависит сохранение ценностей духовной культуры. И никакой режим не в состоянии сломить волю таких подвижников.

Чюрлёнис, выросший в Литве, принадлежал не только всей России, но был явлением мирового масштаба. Художник, музыкант, поэт и философ, он нёс в себе целую эпоху мировой культуры и был, думаю, первым, кто в начале XX века показал путь Новой Красоты, пройдя через мучительный поиск, выводя­щий на космические просторы иных миров. Он прошёл по «тропе святой» туда, где творчество космическое соприкасается с земным, где человек-творец от­крывает дорогу к сотрудничеству с Высшим, становясь теургом, в полном смысле этого слова.

Его сразу поняли и приняли крупнейшие русские художники начала XX века.

«...Его фантазия, — писал М.В. Добужинский, — всё то, что скрывалось за его музыкальными «программами», умение заглянуть в бесконечность про­странства, в глубь веков делали Чюрлёниса художником чрезвычайно широким и глубоким, далеко шагнувшим за узкий круг национального искусства». Его высоко оценили Рерих, Бакст, Бенуа и многие другие. И не только художники. В 1929 году М. Горький в одной из своих бесед, в которой были затронуты про­блемы искусства, говорил: «А где же мечта? Мечта где? Фантазия где — я спра­шиваю? Почему у нас Чюрлёнисов нет?»

И эта фраза «Почему у нас Чюрлёнисов нет?» свидетельствовала и о самом искусстве тех лет, куда не были допущены «Чюрлёнисы», и о самом Горьком, хорошо понимавшем необходимость такого искусства.

Чюрлёнис поразил и лучших представителей мировой культурной элиты.

В 1930 году один из крупных французских писателей Ромен Роллан писал вдове художника: «Вот уж пятнадцать лет, как я неожиданно столкнулся с Чюр­лёнисом <...> и был прямо потрясён.

С той поры, даже во время войны, я не переставал искать возможностей более близкого знакомства с ним. <...> Просто невозможно выразить, как я взволнован этим поистине магическим искусством, которое обогатило не только живопись, но и расширило наш кругозор в области полифонии и музыкальной ритмики. Каким плодотворным могло бы быть развитие этого открытия в жи­вописи больших пространств, в монументальной фреске! Это — новый духов­ный континент, Христофором Колумбом которого, несомненно, остаётся Чюр­лёнис. Меня поражает одна композиционная черта его картин: вид бескрайних далей, открывающийся не то с какой-то башни, не то с очень высокой стены. Не могу понять, откуда мог он черпать эти впечатления в таком краю, как ваш, в котором, насколько я знаю, вряд ли могут оказаться такие мотивы? Я думаю, что он сам должен был пережить какую-то мечту и то ощущение, которое нас охватывает, когда мы, засыпая, вдруг чувствуем, что парим в воздухе».

Ромен Роллан подметил одну из важнейших особенностей художественно­го творчества Чюрлениса — иное, более высокое пространство, в котором свер­шается сам акт художества. Это пространство имело другое измерение, другое состояние материи.

Сам же художник напишет брату в 1905 году:

«Последний цикл не окончен. У меня есть замысел рисовать его всю жизнь. Конечно, всё зависит от того, сколько новых мыслей будет у меня появляться. Это — сотворение мира, только не нашего, по Библии, а какого-то другого — фантастического. Я хотел бы создать цикл хотя бы из 100 картин. Не знаю — сделаю ли».

Вот этот «какой-то другой» мир год от года всё ярче и определённей прояв­лялся на полотнах художника.

Микалоюс Константинас Чюрлёнис прожил короткую, напряжённую и не очень счастливую жизнь, полную лишений, несбывшихся надежд и постоян­ных забот о насущном куске хлеба. И то, что он сделал в течение этой жизни, так не соответствовало ни её обстоятельствам, ни её бытийной, земной наполнен­ности. Одно противоречило другому. Между его жизнью и его творчеством не существовало никакой гармонии, никакого соответствия. Казалось, в его жиз­ни было собрано всё, чтобы помешать творцу выполнить его таинственную мис­сию и реализовать то, с чем он пришёл в этот XX век.

В нём жил синтез искусств и мысли, соединивший в одно целое музы­ку, художество, слово и глубокую философию. В нём существовали два мира — земной и тот, иной, Красота которого звучала на его полотнах. Придя к живописи уже зрелым человеком, он совершил в ней революцию, которая не сразу была понята и осознана его современниками и до сих пор, пола­гаю, до конца не осмыслена потомками тех современников. Он изменил в человеческом сознании соотношение миров и снял с иного, Тонкого Мира пелену, мешающую видеть его реальность. И в этом заключалась удиви­тельная магия чюрлёнисовских картин, их необычная притягательность, ибо там, в их глубинах, зарождалась и светилась Новая Красота — Красота иного, невидимого обычным глазом мира, но проявленная кистью гени­ального художника и тонкого музыканта. Музыка и живопись, слившись в искусстве Чюрлёниса, дали неожиданные и звучащие нездешние краски и формы, которые мы видим на полотнах художника. Тонкая энергетика этих картин позже оплодотворила творчество целой плеяды удивительных и необычных художников, адептов и создателей Новой Красоты, прорвав­шейся в наш мир вместе с аккордами музыки Чюрлёниса. И как значитель­но и знаменательно то, что именно музыкант, композитор стал первоотк­рывателем этой Новой, тонкой Красоты, её высоковибрационной энерге­тики, подтвердив тем самым роль музыки в эволюции творчества человека и показав её причинную суть в этом творчестве.

«Искусство Чюрлёниса, — писал один из исследователей его творчества Марк Эткинд, — словно романтический полёт в мир чистой и светлой сказки. Полёт фантазии в просторы космоса, к солнцу, к звездам…

Внешняя жизнь Чюрлёниса не была богата особо яркими событиями. Всё самое значительное, игравшее важнейшую роль в жизни художника, было со­средоточено в его внутреннем мире, чрезвычайно богатом и недоступном праз­дным любопытствующим. «Главное, что совсем оригинально, чёрт знает, всё из себя», — говорил о нём
М.В. Добужинский, который хорошо знал художника.

Внешность Чюрлёниса была ничем не примечательна. «Как сейчас вижу его лицо: необыкновенно голубые трагические глаза с напряжённым взглядом, непослушные редкие волосы, которые он постоянно поправлял, небольшие редкие усы, хорошую несмелую улыбку. Здороваясь, он приветливо смотрел в глаза и крепко пожимал руку, немножко оттягивая её вниз. Он часто что-то напевал, помнится, однажды, уходя, он стал напевать «Эгмон­та» и при этом улыбался своим мыслям. К нам его привлекало ещё и то, что здесь он мог играть на замечательном новом «Беккере». Когда Чюрлёнис окон­чательно свыкся с нашей обстановкой, он целыми часами просиживал у рояля, часто импровизировал и приходил играть даже тогда, когда нас не было дома. <...> Играл он нам и свою симфоническую поэму «Море». Меня всегда удивля­ло, как тихий, робкий Чюрлёнис у рояля становился совсем другим, играл с необыкновенной силой, так, что рояль под его руками ходуном ходил...» — это тоже Добужинский.

Много позже выдающийся литовский поэт Эдуардас Межелайтис напишет о нём очень точные слова: «…Чюрлёнис был для своего народа именно таким художником, был предтечей, возвещённым из грядущей космической эры».

Его альбом был заполнен мудрыми мыслями и притчами, которые выливались на бумагу из таинственных глубин его существа. Он слушал тихие шёпоты звёзд, и в нём созревали образы, у которых, казалось, не было ни времени, ни пространства… Он записывал в альбом свои заветные мечты. «Я накоплю силы и вырвусь на свободу. Я полечу в очень далёкие страны, в края вечной красоты, солнца, сказки, фантазии, в зачарованную страну, самую прекрасную на земле. И буду долго, долго смотреть на всё, чтоб ты обо всём прочитала в моих глазах…»

Он искал этот мир «вечной красоты» в настоящем, стремился за ним в неизведанное будущее, возвращался в прошлое…